Цитадель

Помню я время, оно было когда-то,
Сидели дети в стенах уютного сада.
Сидели, играли, пели, плясали,
Никогда не дрались и горя не знали.

У каждого плечо было верного друга,
Никто не предаст, если приходится туго.
Каждый знал своё место в мире дневном,
В мире полночном и в мире ночном.

Дети любили смотреть, как всходит заря,
Как небо синеет, куда впадают моря,
Как птицы трели поют, звон их ухо ласкает,
Как ползёт на берег вода, а потом убывает.

Дети весь день сидели у своих океанов,
Дома на прибрежье, вблизи от их станов.
Их никто не торопит, дома близкие ждут,
Свобода лелеет с заботой их детский уют.

Время шло, спешить не торопилось совсем,
Дети играли, ограждаясь от взрослых проблем.
Будущего эхо щеки касалось едва,
Детей в церкви хранила Божья молва.

Эдем продолжался бездонные годы,
Дети росли, ощущая дыханье свободы.
Сказка продолжалась почти бесконечно,
Но к ней так нельзя относиться беспечно.

Раз отец одного из детей к тому наклонился,
Чаду разум в ухо свинцовой пулей вонзился.
Ведь жестока была правда из отцовых глубин,
Прошептал он на ухо страшное о бесах пучин.

«Что за пучины?» — пугливо спросило дитя,
Не умело оно ещё жить тогда не шутя.
Отец же встал прямо, жёстко на сына глядя.
«Время и смерть», — правда вонзилась в дитя.

Не сразу взрослое семя в мозг ударило током,
Не сразу сознанье прониклось жестоким уроком.
Не сразу игрушки были брошены в горячую печку.
Не сразу океаны превратились в зловонную речку.

Но сразу что-то сломалось в мозге младом.
Но сразу в нём что-то пошло кувырком.
Но сразу свободы свеча потухла бесшумно.
Но сразу жизнь в оскале улыбнулась безумно.

Нельзя незаметно убить человека.
Бог взял над миром тяжесть опеки,
Но Он не смог усмотреть на долгие годы,
Как свобода превратилась в одни лишь невзгоды.

Нельзя незаметно превратить дитя в не дитя.
Бог создал младенцев, будто шутя,
Ведь должен был знать, что однажды росток
Скрутится в мёртвый иссохший жизни моток.

Ужасная правда открылась детской душе:
Свобода — не вечность, на пути к смерти уже.
Сосуд её испит не до дна, но почти вполовину,
Потеряно всё, жизнь теперь другая отныне.

Поздно прятаться под тенью материнской груди.
Настало суровое время — нужно взять и уйти.
Пробил час судного дня — дети замкнули свой круг.
Впереди проверка, кто кому будет брат или друг.

Тот, кому правда эта внезапно открылась,
Того речь калёная к другим обратилась.
Звали несчастного просто, не слишком вникая,
Звали Фримэн его, и он же, круг замыкая,

К другим обратился со словом суровым,
От речи его веяло чем-то свежим и новым,
Поэтому каждый, кто стоял в круге друзей,
Стал внимательно слушать о свободе, о Ней.

«Братья мои! Мы с вами это знали давно,
Каждому из нас иногда подчас суждено
Измениться, перетечь в русло иное,
Каждого волна перемен однажды накроет,

И нам нужно смириться с правдою этой.
Я больше не волен скрывать эти секреты,
Есть две вещи, мы должны их понять:
Есть время и смерть — мы должны их принять».

Дети смотрели на вожака с пораженьем,
Жёны с испугом, бойцы — с удивленьем,
Шикэт смотрела в сердце с любовью,
Хидог — в сердце с потом и кровью,

Уже тогда они первые сумели понять:
Фримэн — это тот, кто сможет унять
Их боль от потери зари и свободы,
Что продлится даже не долгие годы,
А вечность. Целую вечность.

Пока же небо вдруг потемнело,
Оно говорило: «Ваше время поспело».
Облака встали в свой тучный ряд,
Гром прогремел, приближался тёмный обряд.

Дети испуганно сгрудились в круг,
Каждый друг был каждому друг,
Прижались они теснее к спинам своим,
Небо показало, что скрывалось за ним.

Открылось здание им в сети чёрных туч,
Было бело — мерк даже солнечный луч,
Зданье громадное, на окнах — решётки,
Не по зубам оно ни топору, ни отвёртке.

Дети посмотрели — на фасаде надпись виднелась,
Подвинулись тучи, снежная пыль завертелась,
Чёрным по металлу, небесная прочь акварель,
Надпись гласила: «You’re welcome. Мать Цитадель».