Солянка сборная

В голове гранитные валуны ледникового периода. Давят и не сдвигаются.

Глаза открывать не хочу и не могу.

Где я? Пытаюсь вспомнить…

Врач, здоровые мужики рядом… Потом… не помню…

Боль в голове адская. Да ещё этот гомон. Откуда этот шум?

Неужели попугаи? Как я опять попал в тропики? Ничего не помню. Впрочем, тропики помню. Стаи галдящих попугаев на пальмах. Пёстрых. Попугаи пёстрые. Или пальмы?

Там я подхватил малярию. Начинаю вспоминать…

Один валун отвалился и исчез.

Не так уж и плохо в тропиках было, пока не слёг в лихорадке.

Попробую вспомнить, как я сюда попал. Восстанавливаем хронологию. Испанский и португальский я за время своих поездок немного изучил.

Вслушиваюсь в гомон, но глаза открыть не могу.

Паррррхатый… Ёрррничать… Аррриии… Кирррдык… Массссоннны… Кррррраба пррррравую конееееечность…

Не понял. Я говорящих попугаев ара в стае не встречал. Ещё один валун исчез.

Напрягаю природный слуховой аппарат.

— Нужна идея! Не важно, какая! Мы им покажем!

— Подстилка, подстилка… Кррррови жажду!

— Н-но! Тпру! Всех порежу, змеев окаянных…

Ещё один валун исчез. Открываю глаз.

Мама!

Я в палате, видимо, больничной, судя по пижамам её обитателей.

На табуретке с кастрюлей на голове и с палкой от швабры сидит пожилой человек. Под ногами у него лежит шланг для поливки травы.

Голова-кастрюля пытается попасть по шлангу палкой и при этом ёрзает на табуретке, периодически восклицая: «Н-но, тпру, залётная! Змей окаянный! Шевыряется ещё! Живучий!»

На подоконнике стоит сосед по комнате. Размахивая руками и периодически ударяясь об угол стены всем телом, он, закатывая глаза до самых белков, что-то тараторит, переходя периодически на шёпот. Могу только разобрать: «и краба правую конечность… и тигра левую конечность…» — дальше неразборчиво, но методично и мелодично. Поэт…

Мужик с причёской Котовского и брюшком мечется по помещению, размахивая страницей, вырванной из какого-то журнала.

На неё он с периодичностью образования слюны плюёт в припадке ажиотажа, выкрикивая от всего своего явно нездорового сердца: «…Парррхатые одни кругом! Крови! На кол! Масссоны… Вождя на вас нет!»

Бородатый человек, сидя в позе лотоса на кровати у двери, протянув правую руку в римском приветствии, а левую одновременно используя для ожесточённой чистки носа, громко и гнусаво выкрикивает в перерывах между наслаждением от ковыряния: «…Нужна идея! Мы им покажем! Все подстилки! Масссоны, их мать…»

Заходит женщина в белом. На трепетного ангела не похожа. В мускулистых руках клизма.

— Жора Победоносиков, ты опять шланг у завхоза стырил? Щас я тебе кишки до мозга промою. Надоел уже!

Всадник на табуретке заёрзал ещё активнее. Подпрыгивая и пришпоривая своего деревянного норовистого скакуна, ринулся в бой со шваброй наперевес. Но вдруг в пылу атаки затих, наколовшись на своё же оружие.

— Эй, ты! Поэт хренов, опять объедки под подушку засунул? Тебя этому Пушкин научил снова? Или Муза из женского отделения?

Человек на подоконнике скорчил плаксивое лицо и завизжал:

— Руки прочь от моей музы! Я без неё никто! — потом сел и заплакал: — Отпустите меня в Питер. Я там в зоопарке зодиакальном работать буду…

Ковырятель носа, почувствовав, что сейчас и за него возмутся, юркнул под кровать. Только рука в римском приветствии торчит из-под одеяла.

Только оплёвыватель журнальной страницы перешёл на скандирование своих лозунгов. Потом побулькал горлом и замычал, как бык, которому всадили в кишечник цистерну чистой воды.

Всё стихло.

В голове прояснилось.

Боль исчезла.

Сознание вернулось.

Мне бы только до главврача добраться. Или до санитара. До трепетного ангела с клизмой, на худой конец.

Господи! И что я вчера хандрил?!

Какой же я хлюпик и придурок, прости Господи!

Зато прозаик…