Границы ночи

Весна действительно так хороша, как о ней пишут:

в лужах — зайчики, в теле — лёгкость, в мыслях — бардак.

Но это — до первого ветра, который срывает с памяти крышу,

обнажая старый, заваленный хламом чердак.

…Вот — плюшевый мишка. Он пел, хохотал, говорил

и делал другие забавные милые вещи —

но однажды я случайно сломала ему что-то внутри.

Теперь он всё больше молчит и литрами водку хлещет.

Шкатулка — была мне дороже всех вместе взятых святынь,

пока, набравшись виски и храбрости, её не открыла я.

Оказалось, что там полным-полно пустоты…

и записка с двумя словами: «Прости, не-милая».

Этот огромный серый камень — вовсе даже не камень,

а сердце того, андерсоновского, наивно влюбленного.

Самое трудное теперь — не коснуться его руками…

Прошло много лет, уже и камина нет —

а оно всё ещё раскалённое.

Здесь — целый ряд покрытых пылью бутылей.

В каждой из них хранятся чьи-то переживания:

частично — прокисли, частично — в кристаллах застыли…

А щёлочь в этой, увы, не подвержена застыванию…

И вот я стою столбом над богатой своей коллекцией

сломанных чувств, судеб разбитых, сердец дырявых —

и понимаю, что не вправе читать другим лекции

о том, на что они в любви не имеют права.

И поэтому с некоторых пор одинаково ненавижу

жалость с привкусом пафоса, свои и чужие советы…

…А солнце марта хлещет сквозь дыры в крыше,

заливая мои экспонаты потоком света…

…Надеюсь, ты простишь мне эту невольную исповедь:

ветер, знаешь ли… март, рефлексия чьей-то паники…

И всё-таки, чёрт возьми, мы просто обязаны выстоять —

хранители личных музеев, заложники снов и памяти…