Антисумерки. Блог вампира

Пфшшшхх! Плюх… Пфшшшхх! Шмяк…

Так летают по квартире вещи. Именно так — когда кто-то пытается принудить взрослую, умную девушку делать то, чего она не желает.

— Я — туда — не — поеду! — кричала я, взрослая и умная, вслепую выдёргивала из шкафа и с такой скоростью швыряла мимо разложенного на полу чемодана кофты, юбки, брюки, что постоянно хотя бы одна вещь находилась в воздухе. А то и две. Или три. Стянутые в хвостики волосы сердито хлестали меня по щекам. — И если ты — думаешь, что я — поеду!!! Ты — ошибаешься!

Концерт с цирковыми номерами был адресован маме, а она лукаво улыбалась, делала вид, что не замечает истерику, подпиливала ногти. Её струящееся алое платье, безупречный вечерний макияж и высокая укладка были бы уместны где-нибудь на светском рауте, а не в комнате, где идёт погром.

Вот сейчас докидаю вещи — за мебель примусь!

Вчера она спросила меня: а не хотелось бы мне отправиться куда-нибудь отдохнуть? «Да-да-да!» — не раздумывая ответила я. И так обрадовалась! Ведь столько лет мечтала отправиться за границу! Весь последний год отслеживала новинки пляжной моды! Даже научилась ходить в этих пыточных туфельках, что состоят из подошвы-платформы, шпильки и пары тесёмок. Я запорхала по квартире мотыльком-бражником вокруг лампочки, нырнула в Интернет, проверить, где нынче отдыхать модно — в Марокко или на Сейшелах?

А мама молчала. Наблюдала и молчала. Вот если б она сразу сказала, если б она меня остановила! Так нет же, дала собрать все любимые и новые купальники, парео и шлёпки, разложить любовно всё это великолепие по тонам и оттенкам, а потом уже прикинулась, что падает в обморок: ах!

Она изумлённо отшатнулась от раскрытого чемодана с аккуратными рядочками упакованных в хрустящий целлофан неодёванных купальников:

— Дочь… ты во Фролищах ничего кроме этого носить не будешь?

Я так и застыла в позе Статуи Свободы — вместо факела рыжее парео. Стояла и ловила ртом то ли ускользающий воздух, то ли рвущиеся с языка слова (потому что такие слова не говорят мамам, которые из лучших побуждений отправляют дочек на лето в деревню).

Мама спокойно и тихо перефразировала:

— Тебе во Фролищах точно ничего больше не понадобится?

Я швырнула парео об пол, топнула ногой, взвыла белугой:

— Мама, как я туда поеду?!

— Поездом.

— Мама!

— Семнадцать лет мама.

— Я не поеду!

— Это не обсуждается.

— Ну что я там буду делать?

— Отдыхать летом, потом заканчивать школу.

— Зака… что? Ты хочешь сказать, там ещё и школа есть?!

— Конечно, и, знаешь, что я тебе скажу…

— Знаю! Каков процент выпускников фролищенской школы, поступающих в престижные вузы!

— Он высок.

— Мама! Мама, я не поняла, при чём вообще тут школа, если я еду на лето?! — да, я умная девочка, и всё уже поняла, однако решила уточнить.

— Но я уверена, — мама усмехнулась одним уголком рта, — даже более чем уверена, что тебе там понравится. Ты останешься там на лето, осень, зиму, весну… — улыбка медленно, со скрипом покидала моё лицо. Подумать только, целый год во Фролищах! — И дашь мне пожить в моё удовольствие. Ты ведь взрослая девочка, ты понимаешь, что иногда маме нужно побыть… не одной.

Я стиснула зубы, рывком распахнула дверцы шкафа, и вот тогда-то и полетели во все стороны вещи. Траектория полёта модных оканчивалась рядом с чемоданом, из которого так и не были убраны ни одно парео, ни один купальник — ведь есть же во Фролищах озеро! Не то речка. Не то что там у них есть… — а те, что показались мне старыми и немодными, летели в сторону мамы, с недолётами, разумеется, на кровать и на стол…

— Курточку тоже возьми, Надь. Лёгкую. Тёплые вещи потом привезу.

Я зарычала.

Мама улыбалась. Мама подпиливала ногти.

Так вот и вышло, что я, послушная материнской воле, поехала навстречу Фролищам в душном, раскалённом только что не добела вагоне, под назойливый перестук колёс. Мои кудряшки, ещё с утра тщательно промытые, просушенные феном, пушистые и каштаново-искристые, намокли от пота, почернели и слиплись в уродские спиральки. За окном в струящемся от жары воздухе тянулись назад столбы и ползли навстречу деревья на горизонте.

Вагон был плацкартным, а моё место — боковым. Мозг, похоже, давным-давно расплавился и готовился к закипанию. А ведь из обещанных шести часов пути прошли пока только два! Сначала я пыталась листать книжку, специально купленную в дорогу, — какие-то новомодные вампирские бредни, но попытки оканчивались неудачами. Пока удалось понять только, что там одна законченная идиотка сама, по доброй воле, переезжала из большого города в какую-то немыслимую глушь. К папе. Ну совсем как я. Наверно, там её и сожрут вампиры. Бедные… да они же отравятся — такой немыслимой дурой… Да, иногда мне нравилось читать, как бедняги-вампиры не переносят солнечного света, боятся чеснока, крестов и святой воды. Порой забавляли всякие россказни про осиновые колья и прочие способы убийства, и я надеялась найти что-нибудь прикольное и в этой новой книжке… но всё это хорошо не при температуре в сорок градусов по Цельсию, не под мерный грохот поезда, не когда разжиженный мозг вводит тело в полусонный ступор. А уж если совсем рядом пытают безвинное животное, не то козла, не то барана, а он так отчаянно блеет… стоп.

Ни козёл, ни баран не мог бы так отчётливо проблеять слова.

Слова русского языка.

— Изгиб гитары жо-о-олтый… ты обнимешь не-е-ежно… струна осколком эха пронзит тугую высь…

Я отлепила висок от стенки, а взгляд — от пейзажа, выглянула в проход — и сразу же увидела «животное». Оно сидело на краю купейного нижнего места, притопывало волосатыми ногами, перегораживая проход, благо никто никуда не собирался идти, самозабвенно трясло головой, и заплетённая в косичку жиденькая бородка при этом смешно подпрыгивала.

«Какое кошмарное животное», — подумала я и снова обратила взор в окно. Умеренно пыльное стекло позволяло вдоволь налюбоваться выгоревшими под солнцем полями, вялыми деревьями, струящимися в знойном мареве. Однако это занятие надоело уже час назад.

Закрыла глаза, попыталась состроить пару планов на ближайшее будущее, но жидкий мозг вместе с планами словно ложечкой помешивало блеянье косичкобородого менестреля.

Он домучил, немилосердно фальшивя, последние аккорды песни, выслушал жалкие хлопки своих спутников, которых, судя по голосам, у него было двое, выждал минутку и снова затянул:

— Изгиб гитары жо-о-о-олтый…

Я пару раз, несильно, стукнула затылком о перегородку. Не помогло.

Ну какого угодно развлечения мне хотелось, но только не такого!

Песня и поезд соревновались, кто медленнее доползёт до пункта назначения. Поезд выиграл, потому что никакого города Дзержинска в ближайшие четыре часа не предвиделось, а песня уже кончилась.

«Если он заведётся в третий раз…»

Додумать не успела:

— Изгиб гитары жо-о-о-олтый…

Я встала, на одном вдохе пропуская сквозь себя многослойное амбре сотни человек, разогретого вагона, чая, кофе, пива, еды. Первые шаги дались с трудом, поезд норовил вывернуться из-под ног. Я поймала нужный ритм и пошла, даже не придерживаясь за перегородки.

Борода-косичка прыгала с каждым шагом всё ближе. Вскоре удалось вычленить запах «менестреля», отделить от остальных, и тут я не удержалась, чихнула — ну и противно же он пахнет, этот косичкобородец! А уж голос его, особенно вблизи, так вообще кошмар. Сам певун оказался довольно-таки молодым, не более тридцати — тридцати пяти лет на вид, несмотря на чуть ли не полуметровую бороду. Рыжеватые волнистые волосы, прозрачные, почти бесцветные глаза, загорелая кожа — ну совершенно не мой тип мужчины.

Кислые лица соседей по вагону поддерживали решение заставить умолкнуть этого молодого человека, если не навсегда, то до конца его пути в этом поезде.

Мне казалось, я пышу пламенем, и сам факт моего появления рядом с косичкобородым уже привлечёт его внимание и оборвёт мучительную песнь, но он нагло игнорировал меня и продолжал блеять.

Нет, ну разве так можно… разве можно так не уважать стоящего рядом с тобой человека? Пусть не совсем человека, но всё же!

Я взялась за тёплую трубу с подножкой, наклонилась к певцу. Сказать ему — «замолчите, пожалуйста»? А он ответит, что поёт тихо и никому не мешает. А люди не помогут отстаивать тишину, слишком все зажаренные. Сказать — «заткнись»? Нет, не могу так. Попросить спеть другую песню — но, похоже, других он просто не знает…

Я приблизила своё лицо к его, и он, наконец-то обратил на меня внимание, но не умолк. Пальцы продолжали терзать струны, а голос — слух окружающих:

— Чьи имена, как ррраны, на сердце запекли-и-иись…

Я вдохнула.

Выдохнула.

На выдохе выпустила клыки и вздёрнула верхнюю губу.

— Мечтайййкх-кх-кх… — с готовностью закашлялся певун, и водянисто-голубые глаза тут же растеряли всю наглость.

Я улыбнулась, втягивая клыки:

— Мне кажется, мы друг друга поняли, да?

Он кивнул.

Всё-таки, хоть в книгах и редко пишут о вампирах правду, на том, что вампирьи клыки пугают людей, все сходятся. Людям, даже самым нахальным, страшно, когда у них под носом голодный вампир скалит зубы.

О том, что я вампир, я узнала рано, года в три, не позднее. Мне нравилась «сладкая красная водичка», которую сначала раз в день, потом раз в два дня, потом всё реже и реже давала пить мама. К пяти годам чётко усвоила: не стоит всем подряд рассказывать о вампиризме и показывать клыки. К одиннадцати (не без помощи мамы) поняла, что кровь надо пить только тогда, когда при каждом движении начинается изжога, а перед глазами всё гуще вьётся пёстрая мошкара — а это ведь не чаще одного-двух раз в месяц.

Я пожалела, что пугнула косичкобородого клыками, уже втягивая их. Думать надо было, мало ли завизжит или там что… но он, на удивление, промолчал. Только, пока шла к своему месту, взглядом прожигал дырочки в моей спине чуть пониже лопаток, пробуждая желание вернуться, накинуться на него — и не выпить его кровь, а просто голыми руками сделать из одного большого певуна десяток небольших. Или сотню, смотря на сколько хватит запала. И матерьяла.

Оставшиеся три часа пути прошли без музыки.

На каждой остановке я вылетала из вагона и мчалась на поиски глубоких подземных переходов, где можно было бы наглотаться до головокружения прохладного воздуха, помнила же, что на вокзале в Москве такие были. Но городишки попадались небольшие, станции маленькие, вокзальчики почти кукольные, и единственными холодными местами, которые они могли предложить, оказывались холодильники с пивом.

Я тоскливо гладила потеющие стёкла и возвращалась на своё место. Мозг постепенно сгущался от предстоящей встречи с папой. Последний раз мы виделись ровно год назад — когда приезжали во Фролищи на три дня с мамой. И почему они решили расстаться? Неужели только потому, что до папы никак не доходило: не дремучее средневековье на дворе! В каждой больнице есть банк донорской крови, и её можно вполне легально приобретать через специализированный стол заказов, и, чтобы пить кровь, совсем не обязательно убивать людей. Но все три дня папа шарахался от мамы, а я порой перехватывала его взгляды. Когда ему казалось, что бывшая жена не видит, он смотрел на неё с любовью. С тоской. Так почему же они всё-таки расстались?

Папа встретил меня на вокзале. Он приехал в Дзержинск на казённой «Ниве», принадлежащей мугреевскому лесничеству, где работала его давняя подруга Валентина Петровна Захарченко. Она, кстати, тоже приехала с ним, привезла в город какие-то бумаги. Всегда подтянутая, аккуратная, деятельная и улыбчивая, немного похожая на полицейского из американских фильмов в почти форменном тёмно-синем костюме — я помнила её. Захарченко ничуть не портили довольно сильно выдающиеся вперёд крупные зубы и манера спрыгивать с нижних ступенек и перепрыгивать даже незначительные препятствия, которые можно легко перешагнуть или обойти. Помнила я и то, что у Валентины Петровны есть дочка Вера, только вот не видела её уже лет пять минимум, как и старшую Захарченко.

Мы неожиданно оказались почти одного роста, а ведь раньше надо было задирать голову, чтоб смотреть в лицо собеседнице. Валентина перехватила меня прямо с подножки в цепкие руки. Притянула к себе, отодвинула, заставила покрутиться, поправила хвостики, пособолезновала, что пришлось так долго трястись в жарком вагоне, и принялась пронзительно взывать:

— Фёдор Борисович! Фёдор!

Как будто на перроне толпы народа, и папа не видит, где мы стоим. Наверное, я была похожа на варёную грушу. Недовольная, вялая, сонная, мокрая от пота, помятая…

Мы не кинулись друг к другу, не принялись расцеловываться и обниматься. Фёдор Борисович Лебедев, высокий, сухощавый мужчина средних лет, мой родной и любимый папа, ничуть не изменился с прошлого года. Взял меня за плечо. Вздохнул.

— Здравствуй, дочь.

Я знала, что он видит: что я очень, очень, очень похожа на мать.

Тоже вздохнула:

— Здравствуй, па…

Теперь можно было и обняться. Как меня папа называл? Отродище бесовское, детище бесценное? Я не сопротивлялась, даже отвечала на объятья. Смотрела в небо над папиным плечом. Яркое, синее-синее, совсем не такое, каким виделось из окон поезда. И деревья вовсе не вялые. Да и жара уже не такая нестерпимая.

И паутина тоски всё гуще оплетала сердце.

— Вот увидишь, — неуверенно проговорил папа, — вот увидишь, тебе понравится жить с нами…

— Увижу, — я обречённо опустила голову.

Под ногами через трещины в асфальте тянулась вверх тонкая остролистая травка. Макушку горячим языком лизало солнышко.

«Увижу, куда ж я денусь, — думала я. — Всё увижу. Грунтовые дороги, пыль по сухой погоде, грязь после дождей, разваливающийся частный сектор, хилые пятиэтажки, мирно пасущихся по обочинам коз и роющихся в пыли кур, всё-всё-всё. Я всё помню. И всё увижу. И буду смотреть ещё год. Но потом — о, потом! Я уеду. И никто меня не удержит. А может, ещё и осенью уеду».

Мне было просто не поднимать головы, не встречаться взглядом ни с папой, ни с Валентиной Петровной. Я же ведь устала, да. А на самом деле — боялась, что по выражению глаз они прочитают переполняющие меня безнадёгу и обречённость. Тётя Валя проявила чудеса такта, объявила, что во Фролищи вернётся каким-то там автобусом, и мы с папой поехали вдвоём.

Папа молчал.

Я молчала.

«Нива» старалась за троих, выводила рулады, подпрыгивая на колдобинах. Исключительно российская дорога, из тех, благодаря которым их возвели в ранг одной из двух русских бед, радушно подставляла под колёса все, какие только находила, выбоины и бугры. Или это просто у папы было мало опыта вождения машин по бездоро… то есть по плохим дорогам.

Жил папа на Школьной. Я слишком хорошо, как оказалось, помнила эту улицу, да и вообще Фролищи. Тех недолгих свиданий с ними, что были в моей жизни, с лихвой хватило, чтобы в память намертво впечаталось это болезненно тихое место.

Подумать только, придётся делать вид, что здесь хорошо! Иначе ведь папа обидится. А мне с ним жить ещё год…

Изогнутые ряды деревянных домиков, редко который в два этажа, и грунтовая дорога между ними ничуть не изменились с прошлого, позапрошлого, поза-позапрошлого года… ну может быть, ещё сильнее обветшали. Я старалась внешне оставаться спокойной, но внутренне заметалась, оглашая отчаянным воем заросшие соснами окрестности.

Подумать только, лето — лето!!! — провести здесь! Вместо того, чтобы складывать штабелями поклонников где-нибудь на Сейшелах, вместо того, чтобы сортировать брюнетов, блондинов и шатенов по цвету глаз и объёму бицепсов где-нибудь на Мальдивах, я — я! Надежда Лебедева! — буду гнить этим летом в сосновом Фролищенском бору! Кормить комаров в Мугреевском лесхозе — или как он тут у них называется!

Папа то ли не замечал, то ли успешно делал вид, что не замечает страстной тоски, отчаянно кипящей в моей душе. Видимо, я успешно вымучивала улыбки, хотя зеркальце в пудренице, когда поправляла макияж, отразило гримасу, которой место на лице человека, страдающего желудочными коликами.

Наш дом стоял напротив тех убогих пятиэтажек, что дали право Фролищам называться посёлком городского типа.

Уж лучше б он в пятиэтажке жил, что ли!

Выкрашенный в тёмно-зелёный цвет, обшитый «в ёлочку» узкими досками домишечко вынудил меня издать протяжный глухой рык.

Папа вздрогнул и отскочил.

Я закрыла лицо руками, словно пальцами уминала мышцы в состояние, пригодное для показа людям, и пробормотала:

— Прости, пап…

— Да ничего, ничего… я подготовил тебе комнату на втором этаже.

— На чердаке, ты хотел сказать?! — возмущённо вскипела я.

Папа глубоко вздохнул.

По-моему, он только теперь как-то вдруг, внезапно понял, на что согласился, когда принял предложение мамы «приютить родную дочку до института».

И — я видела это по глазам — ему тут же захотелось присоединиться к моему стонущему рыку.

В прошлый раз мы с мамой ночевали на чердаке, где папа хранил сено. Папа ведь козу держал! Одну из тех бесстыжих пегих нахалок, что ужасным блеянием развлекали местных жителей в любое время суток. Что там, наверное, и сейчас держит. Козу.

Год назад это казалось таким романтичным и трогательным — набитые сеном тюфяки, на удивление мягкие, ароматные… но стоило только представить, что на них теперь спать не две ночи подряд, а триста ночей, и вся романтика улетучивалась, а трогательным становилось положение бедной девочки, непривычной к сельской жизни.

То есть, моё положение. Полное безысходности и тоски.

Я не поднималась по лестнице, а ползла, крепко-накрепко зажмурившись. Папа шумно вздыхал внизу, ведь попросила же его не сопровождать в этой экскурсии, совершенно искренне опасаясь, что на двоих там, наверху, места не хватит. Одно дело — маленькая девочка и изящная женщина, а взрослая девушка и большой… ну хорошо, не особенно большой, но высокий мужчина — совсем другое.

Лестница кончилась. Я пошарила руками в воздухе, нащупала стену и осторожно поползла дальше. Нащупала дверь… дверь?!

Открыла глаза. Косой луч света перечёркивал мягкий полумрак, и можно было разглядеть как следует, что изогнутая лестница через два поворота в четыре ступеньки каждый оканчивается прямоугольной, метр на полтора, площадкой, упирающейся в дверь.

Свет проходил в маленькое круглое окошко в торцевой стене. Боковые стены шли перпендикулярно полу до высоты в полтора метра, потом изгибались под углом градусов этак в сорок пять и встречались, видимо, где-то над центром комнаты.

Я нерешительно разглядывала светлую, пахнущую сосной, очень даже современную, словно пять минут назад из магазина, дверь. Вся такая филёнчатая, лакированная. Потрогала пальцами — гладенькая такая.

Толкнула.

Дверь бесшумно повернулась на петлях, и вместо оставшегося в памяти сеновала передо мной предстала комната под стать двери. Светлая, чистая, с настоящей кроватью напротив входа, двумя окнами, в головах и в ногах кровати. На одной стороне с дверью — современный шкаф-купе с зеркалами, на полу — мягкий ковёр.

Нет, конечно, значительно хуже, чем дома, но… сойдёт.

Сойдёт.

Я добрела до кровати, рухнула в синтетические ароматы стирального порошка — как его там? «Баллада»? «Легенда»? «Миф»? — и разрыдалась.